[terra-cee]

Название: Ветхозаветный цикл
Автор: Die Glocke
Художник: jadamfox

Армагеддон

Армагеддон

Мой давний бред.
Душе спасенья нет,
Опять душа летит,
Как дикий лебедь.
Куда-то вдаль.
И снова надо мной
Все тот же взгляд
Лиловый неземной...

А. Вознесенский

Пурпурное небо безымянной планеты прогибается под невидимой тяжестью. Оно так близко, что кажется — можно коснуться его рукой, ткнуть пальцем, и небосвод порвётся с громким треском, и хлынут потоки воды. И Кирк будет глотать эту воду, захлёбываться ей, опускаться на колени в серый песок, покоряясь стихии.
А потом вода закончится, и хлынет свет, слепящий, обжигающий, иссушающий, и в столбе света будут кружить кровавые ошмётки неба, лоскуты разодранной красной формы, куски чужой плоти. Вспыхивая в воздухе, они не долетят до земли и не упадут в серый песок.
Кирк встряхивает головой, отгоняя непрошеное видение. Небо держится, небо выдержит, оно выдерживает миллионы лет, оно ждёт, когда кто-то придёт в эту серую долину у подножья горы, которая видела смерти царей и генералов.

* * *
— Ваш диагноз, доктор?
— Делирий.
— Делирий?
— Да, Спок. Он бредит.
— Причина?
— Пока не знаю. Остальные участники десанта в полном порядке.
— Доктор...
— Я делаю все, что в моих силах.

* * *
У подножия горы растёт гранатовое дерево. Кирк подходит к нему и срывает плод, тот лопается у него в руке, истекая липким соком, а зерна падают в песок и прорастают неисчислимым воинством в доспехах и мундирах, готовым к последней битве. И на руках уже не сок, а кровь, и четыреста воинов рассыпаются в прах, потому что это не их последняя битва.
Сколько потребуется времени, чтобы подняться на гору? Странный вопрос, если задавать его в месте, где нет времени — только пурпурное небо и серый песок, прах четырёхсот воинов. Но подняться нужно — Кирк знает, что там, наверху, его ждёт тот, с кем он плечом к плечу выстоит свою последнюю битву.
А после битвы придёт покой, и небо поменяет цвет, и песок расцветёт кровавыми цветами, и четыреста воинов будут готовы к новым битвам — вот только новых битв не будет, и существование потеряет смысл.

* * *
— Спок, без вас он не справится.
— Это слишком большой риск, доктор.
— Спок, я прошу тебя не как врач, а как друг — его и твой. Помоги ему.
— Это может его убить. Его психика слишком нестабильна, и моё вмешательство может усугубить ситуацию.
— Если ему не поможешь ты, ему не поможет никто.
— ...наши разумы — одно.

* * *
Шаг... другой... третий... Медленно, дюйм за дюймом, Кирк поднимается на гору. Небо колышется, а внизу, у подножья, бушует серое море и кружатся маленькими смерчами лепестки граната. С каждым шагом гора все выше, и пик её все дальше, но Кирк не сдаётся. Он знает: поднявшись на вершину, он победит.
Кирку кажется, что на высоту шестьдесят метров он поднимается тысячу лет. Тысячу однообразных лет, тысячу зим и вёсен, неотличимых друг от друга, триста шестьдесят с лишним тысяч нестерпимо жарких дней и обжигающе холодных ночей.
— Тихо, Джим, тихо... не спеши...
Такой знакомый голос... Кирк не помнит, кому он принадлежит, но знает — это говорит тот, кто ждёт его на вершине. Тот, кто будет на его стороне в последней битве.
— Протяни руку — я помогу тебе.
Помоги... помоги, и я смою кровь их, которую не смыл ещё.

* * *
— Доктор, нужно что-то сделать, или мы потеряем их обоих.
— Терпение, Кристина, терпение. Я верю в Спока.
— Но прошло уже два часа...
— Да хоть два года! Они выкарабкаются. Должны.

* * *
Два часа стоят они на вершине в молчании, все ещё держась за руки. Два часа Кирк пытается вспомнить имя человека, который ждал его на вершине горы. Как же, боже мой, как же, такое простое слово... Вот! Вот оно!
— Спок... Спок, ты поможешь мне выиграть эту битву?
Наивысшая радость — радость узнавания. Внутри словно развязывается какой-то узел, и становится легко-легко. Внизу лепестки граната опадают на песок.
— Ты уже выиграл её, Джим.
Кирк смотрит непонимающе: как? А где же несметное воинство противника, варвары в сверкающих кирасах, где реки крови и горы плоти, где тени погибших царей и цветущий кровавыми цветами песок?
— Самая тяжёлая битва — это битва с самим собой. Ты выиграл её, и я — твоя награда. Пойдём домой.
— Пойдём.
И небо все-таки рвётся, не выдержав, вода заливает поле последней битвы, подступает к вершине горы, и они ныряют в бурный поток.

* * *
— Я знал, что у вас получится, Спок.
— Я здесь ни при чем. Он сам выиграл свою последнюю битву.
— Я вас не понимаю.
— И не поймёте.

* * *
Иногда конец — это всего лишь начало.

Эдем

Эдем

— Что тебе до рая — был он или не был?
— Так, так, зачем нам этот рай?
— Небо далеко, и что тебе до неба?
— Вот-вот, вот-вот! Пора сказать: «Прощай,
Бог с ним,
Прощай, черт с ним.
Мы проиграли в этом бою.
Вот и кончились, пока мы тут галдим,
Последние деньки в раю».

гр. «Несчастный случай»

— Спок, я хотел...
Тише, капитан. Ти-ше. Хотя... когда вулканец медитирует, рядом могут рваться бомбы, рождаться сверхновые и погибать великие империи — он не заметит. Кирк это знает, но все равно заходит в каюту на цыпочках, садится напротив — прямо на пол — и смотрит.
В такие моменты ему всегда интересно — а где сейчас Спок?

* * *
Сад молчит.
Он всегда молчит, если Спок этого хочет. Без шелеста листьев, щебета птиц, жужжания насекомых и журчания воды сад кажется картонным: звука нет, потому что нет движения.
Щелчок пальцами — и все оживает. Замершая была вода бежит по руслу, и где-то там, за линией горизонта, разделяется на четыре потока. Люди бы назвали их Пишон, Гихон, Хидекель, Прат. Спок не называет их никак. Люди думают, что вначале было слово. Спок считает: слово вторично, первичен разум.
Здесь разум не скован материей, и даже щелчок пальцев — это вредная привычка, оставшаяся от физической оболочки. Как фантомная боль в ампутированной конечности. Как якорь, не дающий стать частью этого сада и ежесекундно напоминающий о том, что рано или поздно придётся вернуться назад.

* * *
Когда Спок медитирует, он напоминает Кирку закуклившуюся гусеницу. И каждый раз Кирку кажется, что вот-вот из куколки вылупится бабочка — может, красивая, может, не очень, но непременно — чужая. И каждый раз Кирк вздыхает с облегчением, когда Спок возвращается таким же, как раньше. Куколка. Ну и померещилось же. Глупость какая.

* * *
Сад живёт.
Наступает момент, когда сад перестаёт повиноваться щелчку пальцев и начинает жить собственной жизнью. Спок удовлетворён: самоорганизация — неотъемлемое свойство сложной системы.
Получилось. У него получилось — на бесплодной выжженной почве вырос райский сад. Симметричный. Гармоничный. Идеально сбалансированная система. За каждой травинкой кроется формула. За каждым цветком — уравнение. За каждой летящей птицей — график траектории движения.
Все выверено, логично и предсказуемо. Спок любуется творением — нет, не рук — творением мысли своей. Раз за разом он приходил сюда, возделывал этот сад, и теперь тот живёт по своим законам.
— Если ты создал абсолютный порядок, то где-то должен был возникнуть абсолютный хаос.
Спок оборачивается и видит себя — ту часть себя, которой он обычно не давал права голоса.
— Прогуляемся?

* * *
А что, если однажды Спок решит не возвращаться? Так думает Кирк, глядя на своего старшего помощника. Жил-был один вулканец, и однажды он ушёл в себя и не вернулся. Вот такая сказочка. Кирк улыбается: абсурдность собственных мыслей притупляет чувство тревоги. Почему-то ему очень хочется, чтобы Спок эти мысли услышал.

* * *
— Ты — это я?
Оба Спока медленно идут по дорожке. Сад снова замер в ожидании, как будто кто-то нажал на кнопку «пауза» на пульте дистанционного управления.
— Это зависит от того, кем ты себя считаешь.
Новый Спок делает странный жест рукой, как будто отдёргивая занавеску, и сад преображается. Сторонний наблюдатель, может быть, и не заметил бы, но Спок видит, как смещается ось симметрии, и слышит, как терция становится секундой.
— Ты — моя человеческая половина?
Новый Спок щелкает пальцами, и все возвращается на круги своя.
— Считай меня своей энтропией, Спок, — так странно видеть на своём собственном лице улыбку. — Без меня — никуда, ты ведь это знаешь. Ты хочешь играть, так играй по правилам.
Спок качает головой. Правила в этом мире устанавливает он.
— Как хочешь.
И река выходит из берегов.

* * *
Счёт идёт уже не на минуты — на часы. Ожидание становится невыносимым, но Кирк не встаёт с пола и старается не шевелиться. Он чувствует, что Спок скоро вернётся — или что он скоро потеряет своего старшего помощника навсегда.

* * *
Спок бредёт дальше по колено в воде. Он теперь один — един? — а вокруг него нет ничего, кроме воды и неба. Из воды одиноко торчит чахлое деревце без листьев с одним-единственным плодом на ветке. Нет, не яблоком. В данном случае видовая принадлежность плода вообще значения не имеет. Вы же помните — слово вторично, мысль первична.
Плод ссохшийся и почерневший. А кто сказал, что он непременно должен быть прекрасным? Спок протягивает к нему руку, но сорвать не решается — знает, что как только черенок отделится от ветки, пути назад не будет.
На одной чаше весов — собственный идеальный мир, торжество мысли. На другой — возвращение в физическое тело и рутину. Спок колеблется, но только пару секунд.
Творцу недоступно познание. От него ничего не сокрыто — в первые минуты осознание этого опьяняет, но потом становится невыносимо скучно.
Как можно отказаться от радости открытий? А тем более — от радости открытий совместных?
Наконец-то поняв, чего — и кого — не хватает его в идеальном мире, Спок срывает плод.

* * *
— Я ждал тебя.
— Я вернулся.
— Ты расскажешь мне, что было там?
— Это неважно. Важно, что будет здесь.

* * *
Убегать от себя бесполезно — все равно догонят.

Пардес

Пардес

Когда врачи выписывали мне очередной препарат, они предупредили меня, что у него есть побочный эффект: слишком яркие безумные сны. Но, сказать по правде, я не заметил разницы.

Майкл Джей Фокс

Буква пэй — пшат — простой смысл, прямое значение.

Энсина Чехова, Павла, Пашу все называют светлым человеком. А светлым людям и сны должны сниться светлые. После таких снов просыпаешься с улыбкой на лице, даже если не помнишь, что тебе снилось, и улыбаешься потом весь день.
Иногда в таких снах приходят воспоминания. О том, как Пашу приняли в Академию, и он стал самым юным кадетом в истории. О том, как Пашина неожиданная догадка помогла справиться с Нероном. О том, как на корабле праздновали его восемнадцатилетие, и были подарки, и самое настоящее шампанское.
Иногда в таких снах приходят мечты. Паша получает повышение и становится лейтенантом, и кажется, что и до коммандера рукой подать. Пашу срочно вызывает по подпространственной связи отец и говорит, что у него родилась маленькая сестра, и Паша думает, что теперь родителям будет не так одиноко без него.
Снятся лето и море, новогодняя ёлка и мандарины, пушистый снег и мелкий песок. Лопоухий щенок по кличке Тузик, фиолетовый воздушный шар, улетающий в небо, неимоверной красоты туманность, похожая на пурпурное сердце — она так и называется: туманность Сердце. Рукав Персея, созвездие Кассиопея, 7500 световых лет от дома.
И, как и полагается, просыпается Паша с улыбкой на лице.

Буква рэйш — ремез — скрытый, глубокий, часто аллегорический смысл.

Правда, бывает и так, что сны снятся тяжёлые, абсурдные, глупые. Например, такие. Спок зачем-то посылает Чехова в инженерный, и Паша идёт по бесконечному коридору, а на корабле тихо-тихо, пусто-пусто, и только ветер гуляет между палубами — и откуда только здесь взяться ветру? — и кажется, что где-то далеко шумят листья.
И вдруг становится так невыносимо одиноко, что хочется плакать. Как хотелось плакать, когда лопоухий щенок по кличке Тузик сорвался с поводка и убежал. Когда фиолетовый воздушный шар лопнул, напоровшись на сухую ветку старого каштана. Когда, глядя через иллюминатор на пурпурную туманность Сердце в рукаве Персея, созвездии Кассиопея, Паша понял, что находится за 7500 световых лет от дома и очень скучает по родителям.
Но плакать нельзя, нужно идти дальше, и Паша бредёт по коридору. Коридор становится все шире, стены его покрывает плющ, под ногами шелестит гравий, и Паша выходит к каменной стене. Она длинная — не видно ни начала, ни конца — и такая высокая, что только если запрокинуть голову, можно увидеть покачивающиеся верхушки деревьев, растущих за стеной.
Чехов понимает, что назад нельзя, что ему нужно туда, за стену, но её нельзя ни обойти, ни перелезть. И он садится на землю, прислонившись спиной к холодному камню.
Просыпается Паша с больной головой и смутным ощущением собственного бессилия.

Буква далет — драш — толкование библейского текста совмещением логических и софистических построений.

— Нужно мыслить логически, — слышит Паша голос Спока, но самого Спока нигде нет.
В каждом сне Чехов возвращается к стене и думает, как ему попасть в сад — а он уже уверен, что за стеной находится сад.
— А если попробовать из фазера? — это голос капитана Кирка. — Пиу-пиу, в стене дыра, и ты внутри.
— Лучше попробуй собрать транспортёр, — подсказывает Скотти, — или хотя бы лестницу.
— А может, перелезть? — неуверенно говорит Сулу. — Там же наверняка есть какие-то выступы в камнях...
— А я бы позвала на помощь, — авторитетно заявляет Ухура. — Должен же кто-нибудь прийти.
Чехов оглядывается и понимает, что никого рядом нет, он до боли сжимает ладонями виски и думает — что же ему делать. И его желание попасть за стену так сильно, что в ней появляются кованые решетчатые ворота, запертые на ржавый замок. Теперь совершенно ясно, что за стеной сад.
— Вот теперь — по замку из фазера, — довольно говорит Кирк.
— Капитан, силой ничего не добиться, — возражает Спок.
Все начинают говорить одновременно, споря и перебивая друг друга, а Паша просыпается на мокрой от слез подушке.

Буква самех — сод — тайный, мистический смысл.

Когда Чехов засыпает на этот раз, он оказывается в саду. Вот так, просто. Цитрусовые деревья шумят листьями на ветру, и Паша ходит между ними и узнает, будто старых знакомых на школьных фотографиях, тихим голосом обращаясь по именам.
Вот забавный солнечно-оранжевый кумкват. Вот ароматный бергамот. Вот австралийский пальчиковый лайм, похожий на разноцветные огурцы. Вот пальцы Будды — странной формы цитрон, напоминающий диковинное морское чудовище. Вот цитрон обычный — тот, который в Израиле зовут этрог.
— Лекции мистера Сулу по ботанике не прошли даром, — нарушает тишину сада чей-то насмешливый голос.
Паша оборачивается и видит доктора МакКоя. Тот стоит, прислонившись к дереву и скрестив руки на груди.
— Что вы здесь делаете?
— Тебе виднее. Это же твой сон.
Паша немного медлит, прежде чем кивнуть. МакКой тем временем срывает с дерева ярко-красный плод — кровавый апельсин — и не спеша разрезает его на две половинки допотопным ланцетом. Красный сок брызжет на форму, а доктор пачкает её ещё больше, невозмутимо вытирая о синюю форменную футболку ланцет. Одну половинку апельсина он оставляет себе, вторую — протягивает Паше.
— На что похоже?
— Ну... на планету Вулкан? — неуверенно говорит Паша.
— А как по мне — на гнилое мясо, — хмыкает доктор. — Видишь, на одну и ту же вещь можно смотреть по-разному. Кто-то видит забор, а кто-то — сад за ним.
Паша впервые за долгое время просыпается с улыбкой на лице.

* * *
Свой пардес, свой фруктовый сад, каждый выращивает сам и сам решает, кому его показать.

Синай

Синай

Я был у тебя в предпоследние дни
Недостижимого нити тончанья —
Полней, чем преданье,
Бледней, чем светанье...
И тихо рождению шепчет скончанье:
«Тебя не прерву я — нет! —
Повремени».

Циприан Камиль Норвид

МакКой всегда думал, что пустыня — это мягкий жёлтый песок, а оказалось — колючая рыжая пыль. Невыносимая жара днём, сковывающий холод ночью, по-братски разделяемые с товарищами по несчастью опресноки — безвкусные, как каждый день его в пустыне. Распавшееся надвое море, от вида которого захватывало дух, кажется уже не воспоминанием — сном, а единственная реальность — пустыня с колючей рыжей пылью, бесстрастные женщины и мужчины, безнадёжно притихшие дети, косноязычный вожак и брат его — не правая рука, но уста.

* * *
Сестра Чапел держит МакКоя за руку и смотрит на монитор. Показания на мониторе не меняются уже давно, и иногда Кристине кажется, что на самом деле это не доктор впал в кому — это время вокруг него решило остановиться.
Капитан Кирк нервно меряет комнату шагами, останавливается, вопрошает:
— А что бы сделал Боунс?
Кристина пожимает плечами.
— Когда очнётся — спросите у него.
Джим цепляется за слово «когда». Больше не за что.

* * *
— Хочешь, я открою тебе секрет? — доверительно говорит МакКою старец с посохом и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Мы ходим кругами.
— А теперь скажите мне что-нибудь, чего я не знаю, — хмыкает МакКой. — Я так всю жизнь хожу. С самого начала думал, что эта пустыня не такая большая, как кажется. Надолго мы здесь застряли? Лет на пять?
— Ставлю на сорок — минимум. Пока все они, — кивает в сторону толпы, — не помрут.
— А мы?
— И мы. Пункт назначения не для нас, а для молодых, дерзких и рабства не помнящих.
— А можно как-то повернуть назад?
— Да куда поворачивать? Тут пустыня во все стороны. Море сомкнулось давно.
— Гора, — осеняет МакКоя. — Говорят, тут есть какая-то гора. Можно подняться на неё, посмотреть вниз и понять, куда идти.
— Можешь попробовать, конечно, но не факт, что получится. У меня есть дела поважнее. Кстати, о делах. Золотишка не найдётся? Я тут штуку одну задумал…
— Не найдётся, — качает головой МакКой.
Он боится высоты.

* * *
Перебрав сотни вариантов и едва не доведя до истерики консилиум офицеров медицинской службы, Кирк смиряется с тем, что остаётся только ждать. Он ненавидит ждать.
А Боунс так ждёт постоянно, вдруг понимает Джим. Здесь, в этой кровати, почти всегда есть кто-то, кого нужно ждать. Иногда — часто — это сам Джим.
МакКой всегда ждёт до последнего. Но, может быть, в какой-то момент он просто устал ждать?

* * *
Превозмогая страх, МакКой все-таки поднимается на гору и видит раскинувшуюся внизу (далеко, у самого горизонта) Землю Обетованную. Он всегда подозревал, что слова о земле, текущей молоком и мёдом, — не более чем метафора, он не ожидал увидеть цветущий оазис. Но не ожидал он и того, что Земля Обетованная будет практически неотличима от окружающей её пустыни. Получается, в их путешествии нет смысла? Получается, им суждено жить и умереть в пустыне — и тем, кто достигнет цели, и тем, кто нет?
МакКой понимает, что нужно спускаться, но что делать, спустившись? Поделиться ли обретённым знанием? Он может промолчать и идти дальше, зная о бессмысленности их пути — но справедливо ли будет скрыть это от остальных? Он может рассказать, возможно, даже поднять мятеж — но есть ли в этом смысл, если пустыня от этого никуда не денется?
Самое ненавистное чувство — чувство бессилия, чуть ли не физическое ощущение того, как контроль выскальзывает из рук, как выскользнули из рук Моисея Скрижали Завета и разлетелись на осколки у подножия пьедестала, на котором возвышался золотой телец. МакКой спас тысячи жизней, но живее всего в памяти те случаи, когда он оказывался бессилен перед лицом смерти.
— Может быть, тебе так нравится контроль над чужими жизнями, потому что ты боишься контролировать свою собственную?
Доктор оборачивается на звук голоса, но не видит никого. Галлюцинации — не слишком приятная вещь, но ещё более неприятно, когда они говорят правду.

* * *
Несмотря на то, что МакКой не может ничего увидеть, услышать или почувствовать, поток посетителей в лазарете не иссякает. К доктору приходят люди, обязанные ему здоровьем, а иногда и жизнью, и говорят слова благодарности, которые он не слышит. Они благодарили его уже десятки раз, но разве есть слова, способные выразить всю степень благодарности за спасение жизни? Энсин Чехов, который благодаря доктору смог отпраздновать восемнадцатилетие, так не думает.
По какому-то странному стечению обстоятельств, МакКой открывает глаза в ту редкую минуту, когда у его кровати нет никого. Он рад этому — теперь он уверен в том, что все сделал сам, как и должен был.

* * *
На самом деле, неважно, оазис впереди или пустыня. Цель пути — не его конечная точка, а сам путь.