Всем разумным существам суждено стать настолько великими, насколько велики их устремления.
Этот трогательный фанфик — для фанатки "Песни льда и пламени" tuully.
Название: Мать и дочь
Автор: Rhaenys
Художник: Элия Мерви
СвечаСвеча
Серсее кажется, что мать похожа на свечку. Тонкая бледная кожа теперь вовсе не скрывает голубоватого узора вен, испещрившего красивое лицо, словно роспись — фарфор. Золотистые волосы потускнели, выцвели и теперь напоминают бледно-жёлтое пламя, раскачивающееся на тонком фитиле. Подобно расплавленному воску, капельки пота стекают по лебединой шее вниз, на грудь, на огромный уродливый живот.
— Девочка моя, — шёпот похож на шуршание мнущейся бумаги. — Иди сюда, искорка.
Серсея боится подходить к этой огромной опухоли, высасывающей из матери красоту, силы, жизнь. Но она юная львица, она должна быть смелой, сильной.
Серсея кладёт изящную руку на материнское предплечье. Та лишь слабо улыбается и опять что-то шепчет. Кажется, чтобы девочка не боялась своего маленького братика, любила его, заботилась.
На языке Серсеи вертится только один вопрос: «Зачем?». Зачем мама говорит это, ведь Серсея любит своего маленького братика Джейме, она о нем заботится...
Или она это об этом отвратительном убийце, спрятавшемся в животе матери? Нет, его она не станет любить. Ни за что. Никогда. Ведь им так хорошо вчетвером, зачем ещё и этот?! Отец порой чересчур строг, Джейме иногда кажется наивным дураком, но мама…
Мама всегда идеальна. Её улыбка, нежное касание её пальцев, бархатный голос, столько раз провожавший Серсею в царство снов. Искрящиеся любовью зелёные глаза, напоминающие два удивительных, неповторимых изумруда, каких никогда не сыщешь ни в одной шахте Ланниспорта.
А теперь она тает, и все из-за этого маленького чудовища, поселившегося там, внутри, где когда-то жили Джейме и она, Серсея — точные копии идеальной мамы. Всё из-за него…
И в предсмертном мерцании угасающей свечи маленькая львица даёт страшную клятву.
РекаРека
Словно алеющий на утреннем летнем солнце флаг, тёплый ветер развевал длинные волосы Кейтилин. Её не по-детски грациозная фигурка, обволакиваемая трепещущим темно-синим льном, кажется флагштоком на вершине обзорной башни.
Кет ждёт отца и сидит там, наверху, последние два дня, спускаясь лишь на обед и ужин. Она даже спит в небольшой комнатке в башне. Иногда это громадное строение кажется Лизе той самой роковой крепостью, в которой в сказках томится принцесса, ожидая своего принца, но Кейтилин не томится. Она просто избранная.
Отец просит ждать себя именно Кет, свою маленькую кошечку, синеглазую гордость. Но не Лизу. Лиза не нужна.
Тонкая ткань рвётся на удивление быстро и легко — несколько резких движений рук, и уродливых, разномастных, неаккуратных стежков как не бывало. Теперь панно, бывшее когда-то жалкой пародией на знамя дома Талли, стало просто горкой полосок испорченного хлопка.
Лиза окидывает взглядом, полным едкой зависти, работу сестры, небрежно оставленную в кресле их комнаты. На небольшом кусочке шёлка ей удалось вырастить целую клумбу — цветение мимозы соседствует с красными лютиками, стебли которых увиты побегами жимолости. Но у Лизы выйдет не хуже. Хоть что-то же должно выйти не хуже.
Пальцы болят и не слушаются, глаза застилает пелена обжигающих веки слез, но Лиза продолжает. Она пытается сглотнуть комок, застрявший в горле, но, наконец, иголка больно впивается своим беспощадным жалом в подушечку указательного пальца, и кровавый цветок бесформенным пятном расцветает на снежно-белом хлопке, совсем рядом с розоватыми стежками.
И слезы уже не сдержать, они льются и льются, словно обдавая бледное лицо кипятком.
— Ромашка, — Лиза вздрагивает, но не поднимает головы.
Кто-то кладёт ладонь ей на плечо и забирает из плотно сжатых рук вышивку.
— Ну-ну, сладкая малиновка, не плачь, — мама прижимает её к своей мягкой груди, и Лиза чувствует, что кому-то нужна. Она необходима.
— Я нужна тебе, мама? — Ромашка задаёт вопрос тихим, неуверенным голосом.
— Больше всего на свете. Поверь мне, малышка, — мама проводит гладкой рукой по рыжеватым волосам Лизы. У мамы они гораздо красивее, струятся густой каштановой рекой по ровной спине. И глаза у мамы красивые, синие, как искрящаяся на весеннем солнце заводь. Мама и пахнет рекой — солоновато-сладкий запах, чуть напоминающих аромат трав растущих на берегу.
Мама и есть река. А течению реки принято доверять.
ШёлкШёлк
— Этот атлас только что прибыть из Мир. Прекрасный атлас, Тиррато купить только для миледи!
Норвосиец говорит с кошмарным восточным акцентом, выглядит и пахнет как отвратительный бродяжка и к тому же картавит, но никто не обращает внимания, потому что в руках он держит истинное сокровище.
— Мы берём этот, — уверенно приказывает мама, с нескрываемым восхищением глядя на торговца. Вернее, на кусок ткани, зажатый меж его узловатых пальцев.
Атлас переливается на солнце и блестит всеми цветами радуги — от зелёного до красного. Золотистые узоры, следуя дуновениям капризного южного ветра, кажется, движутся, переплетаются и распадаются на миллиарды причудливо закрученных линий, а затем заново соединяются в ещё более удивительные хитросплетения.
Атлас красив. Но это не то, чего хочет Маргери.
— Дай девочке решать самой, Алерия. В конце концов, это её платье, которое её отец оплачивает по поводу её десятилетия, — скрипучим голосом замечает бабушка, замечает тоном, исключающим любые возражения. Мама только строит недовольную гримасу и вздыхает.
— Дочь моя, какую ткань выбрала бы ты?
— Ту, матушка, — выдыхает Маргери, указывая в сторону небрежно брошенного на пол образца желтоватого тонкого шёлка, кажущегося в миллиарды раз проще, но в своей простоте прекраснее атласа. Мама кривится, будто девочка делает что-то не так.
— Дочь моя, материя, которую предлагаю выбрать я, куда красивее этого убожества. Прошу, не позорь меня такой безвкусицей, — мать смеривает презрительным взглядом шёлк.
— Но мне нравится именно та ткань, матушка, — уже смелее добавляет Маргери. — Ведь это я должна выбирать, верно?
А потом происходит ужасное. Мама поджимает губы и поднимается на ноги.
— В таком случае предоставляю этот выбор полностью Вам, миледи. Вам ведь не нужен мой скромный совет, — Алерия разворачивается и в гордом молчании покидает комнату. А шлейфом за ней следует взгляд влажных от слез карих глаз.
Маргери видит одобрительную ухмылку бабушки, слышит её довольный смешок. Но зачем ей одобрение бабушки?
По-настоящему ей всегда нужна только похвала от женщины, чья кожа мягче любого шёлка.
БуряБуря
Буря неистовствала. Молнии огромными трещинами разрубали гранит угольно-чёрного неба. Волны жадно, словно с голоду, облизывали древние каменные стены замка, пытаясь наконец поглотить теплящуюся в последнем прибежище жизнь. Дождь и ветер хлестали и хлестали безжалостными каплями землю, превращая её в месиво из камней, солоноватой воды и почвы, которую обычно найти здесь мог только умелец.
И так же неистовствовало тело. Руки тряслись под тяжестью крошечного тела, в глазах мутнело. Потускневшие волосы тонкими прядями прилипли к потному лбу, губы засохли и потрескались. Радости материнства.
— Девочка, — шёпот даётся слишком тяжело, но Рэйла должна сказать хоть что-нибудь этому комочку, забравшему за эти две ночи остатки её сил.
Оглушительный детский крик заглушает раскаты грома, похожие на безумный смех того, кого Рэйла пытается не вспоминать. Лиловые глаза и серебристый пушок на голове сверкают ярче блеска молний. Принцесса-огонь. Маленькая буря.
— Как Вы собираетесь назвать малышку, Ваше Величество? — голос повитухи звучит призрачно тихо, меркнет в сравнении с дикой песней свирепствующего шторма и голоса новорождённой.
Рэйла хочет назвать дочь как-нибудь особенно, чтобы все сразу думали о драконе, о величайшей буре. Дэйна, Рэйнис, Рэйнира, Висенья...
— Дэйнерис, — вырывается вместо этого. Нет, нет, нет! Дэйнерис была легендарной, но никто и никогда не называл её бурей. А её принцесса — шторм, шторм, шторм...
— Да здравствует Её Высочество принцесса Дэйнерис Таргариен! — восклицает кто-то ещё, но Рэйла уже не может разобрать.
— Дэйнерис Бурерожденная, — хрипло добавляет королева, и в последний раз слышит торжествующий раскат грома.
Подтверждение богов.
РисунокРисунок
Мама грустит.
Слезы капают на стол, оглушительно громко разбиваясь о столешницу. Голубоватый отблеск далёкого зимнего солнца пляшет на её смуглой коже. Карие глаза застыли, потеряв своё обыкновенное нежное сияние.
Рэйнис тоже грустит.
Она даже отправляет Балериона прочь, когда тот приходит поиграть. Неслыханная жестокость, но чего не сделаешь, когда грустишь. Это Рэйнис знает наверняка.
Мама тоже делает странные вещи, когда грустит. Поэтому около мамы всегда леди Эшара в такие дни — пристальная, наблюдательная и напуганная, словно думает, что мама как-нибудь не так себя поведёт.
А Рэйнис не боялась бы, правда! Она ведь от крови валирийских драконов. Она бы защитила маму, честное слово принцессы!
Рэйнис велит какой-то служанке принести краски. Раз уж защищать она не может, то хотя бы развеселит.
Она долго и усердно трудится — так тщательно, как только может, вырисовывает лица. Вот это она сама, та фигурка с котёнком на руках. А это папа, у него венок с синими розами, и он собирается подарить его маме. А вот Эйгон. Рэйнис не умеет рисовать младенцев, так что вместо кричащего красного комочка на рисунке красивый юноша с короной на голове. И мама.
На рисунке мама улыбается, и Рэйнис кажется, что это самый прекрасный рисунок на свете.
Король Эйгон Шестой получает измятый листок в день своей коронации.
Какая-то служанка подобрала под кроватью, некогда принадлежавшей принцессе Рэйнис. Рисунок испещрён странными буроватыми точками, кое-где превращающимися в кляксы, края порваны, бумага пожелтела от старости.
Эйгон велит повесить его в портретную галерею Таргариенов.
Ему кажется, что это самый прекрасный рисунок на свете.
СолнцеСолнце
Пряное, островатое вино царапает язык, распускаясь во рту тяжёлым медным цветком, вязкой волной обжигает горло. Прозрачная ткань платья, похожая на клубы невесомого пара, липнет к телу, тяжёлые пряжки сандалий больно бьют по худым щиколоткам. Ветер, слишком слабый, чтобы даровать желанную прохладу, доносит со стороны города тошнотворно сладкий запах разлагающихся фруктов, лопающихся, брызгающих соком. Песок словно витает в воздухе, путается в волосах, попадает в глаза, норовит влезть в рот.
Но самое худшее — это солнце. Крохотное, белое, злое, оно жжёт, коптит, душит огненными лучами, оставляя на теле красноватые следы своих жестоких поцелуев.
Мирцелла касается розового пятна на плече и, морщась от пожара резкой боли, втирает в кожу буроватую мазь, пахнущую чем-то кисловато-горьким. Облегчение приходит быстро, колкими холодными объятьями стискивая воспалённую плоть — постаралась леди Тиена, специально приготовившая для Мирцеллы лекарство.
На самом деле, в Дорне не так уж и плохо. Странные смуглые люди, чьи слова хлещут словно кнут и пьянят как вино, обжигающе горячи, но приветливы, их точёные черты не внушают Мирцелле страха. Раскалённый воздух гудит от диковинной музыки, наполненной лукавой страстью и томным коварством, и есть что-то приятно двусмысленное во взглядах принца Тристана, когда они наслаждаются тихими мелодиями в тени дворцового сада.
Только пустынное солнце, — подлое, кровожадное, — не нравится Мирцелле. Оно пытается выжать из неё все силы, сжечь дотла.
Но Мирцелле оно не страшно — у неё есть своё Солнце, которое всегда будет её защищать. Солнце Мирцеллы далеко, в тысячах лиг отсюда, и сверкает оно сейчас для других людей. Но это не страшно, оно греет её даже тут, защищая от злой белой точки посреди бледной синевы южного неба.
У Солнца Мирцеллы волосы мерцают ярче золота на стягах Мартеллов, кожа светлее слоновой кости, а глаза зеленее листвы плодовых деревьев. Ум Солнца острее дорнийского перца, а прикосновения нежнее шёлка.
И Мирцелла готова выйти замуж за Тристана и навсегда остаться жить под этим злым белым солнцем, только бы помочь другому Солнцу выиграть войну, только бы сохранить ему жизнь. И Мирцелла знает, что однажды она вернётся к своему Солнцу, пусть вернётся и принцессой Дорна, чтобы снова услышать ласковое «Дитя моё». И Мирцелла дождётся этого.
В конце концов, Солнце отдало ей часть своей силы, безгранично горячей, безгранично яркой, безгранично вечной.
Безгранично материнской.
СнежинкаСнежинка
Снежинка неспешно приземляется на толстое стекло, распускается кружевным белым цветком и тает, обращаясь серой слезинкой. Капля мчится вниз, оставляя за собой мутноватый след, и падает куда-то в огромный сугроб пушистого снега.
Ширен проводит коротким кривоватым пальцем по стеклу, повторяет путь снежинки и больно ударяется ладонью об узкий подоконник. Жаль, что вместо снега, колючего и холодного, тут плохо отёсанное дерево. Ширен была бы не прочь так же, как капелька, упасть в сугроб: в матушкиных покоях слишком жарко.
Слишком голодный тут огонь — жадный, бледный, беснующийся среди обглоданных яростными горячими языками поленьев. И матушка все время его кормит, все подбрасывая в разинутую пасть камина ни в чем не повинные бревна. Она провожает их заворожённым взглядом, и губы её движутся в такт пляске огня. Ширен не слышит, что бормочет матушка, но почти наверняка знает, что ей бы это не понравилось.
Ширен и вовсе не нравится огонь. Ничего в нем хорошего нет — ни в нем, ни в злом Огненном боге. Даже пахнет Огненный бог плохо — пережаренным мясом и палёными волосами. А поёт и того хуже: кричит, визжит, рыдает.
Ширен бесшумно подходит к матушке, сгорбившейся у танцующего пламени, и касается плеча, затянутого в красную шерсть платья. У леди Мелисандры такое же, правда, оно не топорщится так смешно на груди и не обтягивает так сильно живот. Матушка отводит взгляд от огня и недовольно смотрит на дочь, а в глазах её все ещё скачут отблески золотистого пламени.
— Матушка, я тут думала, и, знаешь, по-моему, Огненный бог не слишком-то добрый, раз уж он кушает людей. Так что, ты, наверное, не сиди тут, а то станешь такой же злой.
Ладонь долетает раньше, чем слова. Мама шипит что-то злое, голодное о том, что не Ширен судить Великого Р’Глора, но Ширен плохо слышит. Она отбегает от камина обратно к окну и прижимает горящую щеку к холодному стеклу. Но даже так Ширен знает, теперь у неё по пятну с каждой стороны — серая шелуха слева и алая ладонь справа.
Ширен незаметно улыбается, глядя на парящий в воздухе снег. В конце концов, алый цветок на щеке скоро завянет и растает, как снежинки.
Только перед тем, как растаять, снежинка потушит язычок голодного пламени безразличия.
НекрасиваяНекрасивая
Арианна с ненавистью смотрит на невысокую девочку. Девочка некрасива: у неё маленький курносый нос, смуглая кожа, тронутая россыпью темных веснушек, большие глаза, блестящие южным золотом, но слишком круглые и глупые.
Арианна хочет сделать что-нибудь плохое с этой гадкой уродиной. Хочет утопить её в чем-нибудь липком, отвратительном, хочет задушить её неестественно мягкой тканью лёгкого зимнего платья, хочет оставить на пухлой щеке розоватую полосу пореза. Арианна хочет убить некрасивую девочку.
Ладонь опускается на столик у кровати, бессильно разжимаясь, словно признавая победу уродины, и шершавая кожа натыкается на твёрдые зубцы гребня. Вдруг пальцы сжимаются вокруг гладкой, прохладной расчёски, и одно движение исполняет желание Арианны — некрасивая девочка не выдерживает столкновения с брошенным со всей силы гребнем, расползаясь кривыми темными трещинами, и вспыхивает мириадами острых слезинок перед тем, как с жалобным звоном рассыпаться сотней блестящих осколков.
Она появляется так же быстро, как и умирает уродина. Подошвы её мягких туфель скользят по мраморному полу, издавая странный скрип, похожий больше на тихий плач. Арианна чувствует её запах — дурманящий, пыльный и слишком недорнийский. В Дорне все пахнет приторной сладостью вин и фруктов, пряностью специй и остротой яда. А она пахнет лилиями и дождём. Совсем не по-дорнийски.
— Ты опять разбила зеркало? — голос её звучит вовсе не строго, без тупого укора или фальшивого снисхождения, как у отца. — Зачем, моя сладкая?
— Я хотела, чтобы некрасивая девочка ушла, — глухо отвечает Арианна.
— Некрасивая девочка никогда не уйдёт, — вздыхает мать, аккуратно присаживаясь на краешек кровати, и проводит рукой по мягкой коже небольшого личика. Сердце Арианны сжимается в холодных железных тисках. «Никогда».
— Потому что никакой некрасивой девочки не существует, — мама тепло улыбается, и так же тепло улыбаются её раскосые зелёные глаза. — Поверь мне, дитя, красивее этой девочки на свете нет никого.
— Нет, — со злостью шипит Арианна, впиваясь взглядом в груду осколков. — Она уродливая. У неё некрасивые веснушки.
— У неё замечательные веснушки. Они похожи на звезды пустыни зимней ночью, что светят одиноким путникам, потерявшимся среди барханов красного песка.
— Она толстая.
— Она прекрасна. И спустя несколько лет не один рыцарь будет восхищаться красотой её тела, не один лорд будет мечтать до него дотронуться.
— У неё ужасные глаза.
— Её глаза блестят, как золото колокола Ниэль на одном из холмов Норвоса, сияющее в лучах утреннего солнца.
— Она…
Мама не даёт договорить и только крепко прижимает её к себе. И на секунду Арианне вдруг кажется, что девочка с такой матерью просто не может быть некрасивой.
Название: Мать и дочь
Автор: Rhaenys
Художник: Элия Мерви
СвечаСвеча
Серсее кажется, что мать похожа на свечку. Тонкая бледная кожа теперь вовсе не скрывает голубоватого узора вен, испещрившего красивое лицо, словно роспись — фарфор. Золотистые волосы потускнели, выцвели и теперь напоминают бледно-жёлтое пламя, раскачивающееся на тонком фитиле. Подобно расплавленному воску, капельки пота стекают по лебединой шее вниз, на грудь, на огромный уродливый живот.
— Девочка моя, — шёпот похож на шуршание мнущейся бумаги. — Иди сюда, искорка.
Серсея боится подходить к этой огромной опухоли, высасывающей из матери красоту, силы, жизнь. Но она юная львица, она должна быть смелой, сильной.
Серсея кладёт изящную руку на материнское предплечье. Та лишь слабо улыбается и опять что-то шепчет. Кажется, чтобы девочка не боялась своего маленького братика, любила его, заботилась.
На языке Серсеи вертится только один вопрос: «Зачем?». Зачем мама говорит это, ведь Серсея любит своего маленького братика Джейме, она о нем заботится...
Или она это об этом отвратительном убийце, спрятавшемся в животе матери? Нет, его она не станет любить. Ни за что. Никогда. Ведь им так хорошо вчетвером, зачем ещё и этот?! Отец порой чересчур строг, Джейме иногда кажется наивным дураком, но мама…
Мама всегда идеальна. Её улыбка, нежное касание её пальцев, бархатный голос, столько раз провожавший Серсею в царство снов. Искрящиеся любовью зелёные глаза, напоминающие два удивительных, неповторимых изумруда, каких никогда не сыщешь ни в одной шахте Ланниспорта.
А теперь она тает, и все из-за этого маленького чудовища, поселившегося там, внутри, где когда-то жили Джейме и она, Серсея — точные копии идеальной мамы. Всё из-за него…
И в предсмертном мерцании угасающей свечи маленькая львица даёт страшную клятву.
РекаРека
Словно алеющий на утреннем летнем солнце флаг, тёплый ветер развевал длинные волосы Кейтилин. Её не по-детски грациозная фигурка, обволакиваемая трепещущим темно-синим льном, кажется флагштоком на вершине обзорной башни.
Кет ждёт отца и сидит там, наверху, последние два дня, спускаясь лишь на обед и ужин. Она даже спит в небольшой комнатке в башне. Иногда это громадное строение кажется Лизе той самой роковой крепостью, в которой в сказках томится принцесса, ожидая своего принца, но Кейтилин не томится. Она просто избранная.
Отец просит ждать себя именно Кет, свою маленькую кошечку, синеглазую гордость. Но не Лизу. Лиза не нужна.
Тонкая ткань рвётся на удивление быстро и легко — несколько резких движений рук, и уродливых, разномастных, неаккуратных стежков как не бывало. Теперь панно, бывшее когда-то жалкой пародией на знамя дома Талли, стало просто горкой полосок испорченного хлопка.
Лиза окидывает взглядом, полным едкой зависти, работу сестры, небрежно оставленную в кресле их комнаты. На небольшом кусочке шёлка ей удалось вырастить целую клумбу — цветение мимозы соседствует с красными лютиками, стебли которых увиты побегами жимолости. Но у Лизы выйдет не хуже. Хоть что-то же должно выйти не хуже.
Пальцы болят и не слушаются, глаза застилает пелена обжигающих веки слез, но Лиза продолжает. Она пытается сглотнуть комок, застрявший в горле, но, наконец, иголка больно впивается своим беспощадным жалом в подушечку указательного пальца, и кровавый цветок бесформенным пятном расцветает на снежно-белом хлопке, совсем рядом с розоватыми стежками.
И слезы уже не сдержать, они льются и льются, словно обдавая бледное лицо кипятком.
— Ромашка, — Лиза вздрагивает, но не поднимает головы.
Кто-то кладёт ладонь ей на плечо и забирает из плотно сжатых рук вышивку.
— Ну-ну, сладкая малиновка, не плачь, — мама прижимает её к своей мягкой груди, и Лиза чувствует, что кому-то нужна. Она необходима.
— Я нужна тебе, мама? — Ромашка задаёт вопрос тихим, неуверенным голосом.
— Больше всего на свете. Поверь мне, малышка, — мама проводит гладкой рукой по рыжеватым волосам Лизы. У мамы они гораздо красивее, струятся густой каштановой рекой по ровной спине. И глаза у мамы красивые, синие, как искрящаяся на весеннем солнце заводь. Мама и пахнет рекой — солоновато-сладкий запах, чуть напоминающих аромат трав растущих на берегу.
Мама и есть река. А течению реки принято доверять.
ШёлкШёлк
— Этот атлас только что прибыть из Мир. Прекрасный атлас, Тиррато купить только для миледи!
Норвосиец говорит с кошмарным восточным акцентом, выглядит и пахнет как отвратительный бродяжка и к тому же картавит, но никто не обращает внимания, потому что в руках он держит истинное сокровище.
— Мы берём этот, — уверенно приказывает мама, с нескрываемым восхищением глядя на торговца. Вернее, на кусок ткани, зажатый меж его узловатых пальцев.
Атлас переливается на солнце и блестит всеми цветами радуги — от зелёного до красного. Золотистые узоры, следуя дуновениям капризного южного ветра, кажется, движутся, переплетаются и распадаются на миллиарды причудливо закрученных линий, а затем заново соединяются в ещё более удивительные хитросплетения.
Атлас красив. Но это не то, чего хочет Маргери.
— Дай девочке решать самой, Алерия. В конце концов, это её платье, которое её отец оплачивает по поводу её десятилетия, — скрипучим голосом замечает бабушка, замечает тоном, исключающим любые возражения. Мама только строит недовольную гримасу и вздыхает.
— Дочь моя, какую ткань выбрала бы ты?
— Ту, матушка, — выдыхает Маргери, указывая в сторону небрежно брошенного на пол образца желтоватого тонкого шёлка, кажущегося в миллиарды раз проще, но в своей простоте прекраснее атласа. Мама кривится, будто девочка делает что-то не так.
— Дочь моя, материя, которую предлагаю выбрать я, куда красивее этого убожества. Прошу, не позорь меня такой безвкусицей, — мать смеривает презрительным взглядом шёлк.
— Но мне нравится именно та ткань, матушка, — уже смелее добавляет Маргери. — Ведь это я должна выбирать, верно?
А потом происходит ужасное. Мама поджимает губы и поднимается на ноги.
— В таком случае предоставляю этот выбор полностью Вам, миледи. Вам ведь не нужен мой скромный совет, — Алерия разворачивается и в гордом молчании покидает комнату. А шлейфом за ней следует взгляд влажных от слез карих глаз.
Маргери видит одобрительную ухмылку бабушки, слышит её довольный смешок. Но зачем ей одобрение бабушки?
По-настоящему ей всегда нужна только похвала от женщины, чья кожа мягче любого шёлка.
БуряБуря
Буря неистовствала. Молнии огромными трещинами разрубали гранит угольно-чёрного неба. Волны жадно, словно с голоду, облизывали древние каменные стены замка, пытаясь наконец поглотить теплящуюся в последнем прибежище жизнь. Дождь и ветер хлестали и хлестали безжалостными каплями землю, превращая её в месиво из камней, солоноватой воды и почвы, которую обычно найти здесь мог только умелец.
И так же неистовствовало тело. Руки тряслись под тяжестью крошечного тела, в глазах мутнело. Потускневшие волосы тонкими прядями прилипли к потному лбу, губы засохли и потрескались. Радости материнства.
— Девочка, — шёпот даётся слишком тяжело, но Рэйла должна сказать хоть что-нибудь этому комочку, забравшему за эти две ночи остатки её сил.
Оглушительный детский крик заглушает раскаты грома, похожие на безумный смех того, кого Рэйла пытается не вспоминать. Лиловые глаза и серебристый пушок на голове сверкают ярче блеска молний. Принцесса-огонь. Маленькая буря.
— Как Вы собираетесь назвать малышку, Ваше Величество? — голос повитухи звучит призрачно тихо, меркнет в сравнении с дикой песней свирепствующего шторма и голоса новорождённой.
Рэйла хочет назвать дочь как-нибудь особенно, чтобы все сразу думали о драконе, о величайшей буре. Дэйна, Рэйнис, Рэйнира, Висенья...
— Дэйнерис, — вырывается вместо этого. Нет, нет, нет! Дэйнерис была легендарной, но никто и никогда не называл её бурей. А её принцесса — шторм, шторм, шторм...
— Да здравствует Её Высочество принцесса Дэйнерис Таргариен! — восклицает кто-то ещё, но Рэйла уже не может разобрать.
— Дэйнерис Бурерожденная, — хрипло добавляет королева, и в последний раз слышит торжествующий раскат грома.
Подтверждение богов.
РисунокРисунок
Мама грустит.
Слезы капают на стол, оглушительно громко разбиваясь о столешницу. Голубоватый отблеск далёкого зимнего солнца пляшет на её смуглой коже. Карие глаза застыли, потеряв своё обыкновенное нежное сияние.
Рэйнис тоже грустит.
Она даже отправляет Балериона прочь, когда тот приходит поиграть. Неслыханная жестокость, но чего не сделаешь, когда грустишь. Это Рэйнис знает наверняка.
Мама тоже делает странные вещи, когда грустит. Поэтому около мамы всегда леди Эшара в такие дни — пристальная, наблюдательная и напуганная, словно думает, что мама как-нибудь не так себя поведёт.
А Рэйнис не боялась бы, правда! Она ведь от крови валирийских драконов. Она бы защитила маму, честное слово принцессы!
Рэйнис велит какой-то служанке принести краски. Раз уж защищать она не может, то хотя бы развеселит.
Она долго и усердно трудится — так тщательно, как только может, вырисовывает лица. Вот это она сама, та фигурка с котёнком на руках. А это папа, у него венок с синими розами, и он собирается подарить его маме. А вот Эйгон. Рэйнис не умеет рисовать младенцев, так что вместо кричащего красного комочка на рисунке красивый юноша с короной на голове. И мама.
На рисунке мама улыбается, и Рэйнис кажется, что это самый прекрасный рисунок на свете.
Король Эйгон Шестой получает измятый листок в день своей коронации.
Какая-то служанка подобрала под кроватью, некогда принадлежавшей принцессе Рэйнис. Рисунок испещрён странными буроватыми точками, кое-где превращающимися в кляксы, края порваны, бумага пожелтела от старости.
Эйгон велит повесить его в портретную галерею Таргариенов.
Ему кажется, что это самый прекрасный рисунок на свете.
СолнцеСолнце
Пряное, островатое вино царапает язык, распускаясь во рту тяжёлым медным цветком, вязкой волной обжигает горло. Прозрачная ткань платья, похожая на клубы невесомого пара, липнет к телу, тяжёлые пряжки сандалий больно бьют по худым щиколоткам. Ветер, слишком слабый, чтобы даровать желанную прохладу, доносит со стороны города тошнотворно сладкий запах разлагающихся фруктов, лопающихся, брызгающих соком. Песок словно витает в воздухе, путается в волосах, попадает в глаза, норовит влезть в рот.
Но самое худшее — это солнце. Крохотное, белое, злое, оно жжёт, коптит, душит огненными лучами, оставляя на теле красноватые следы своих жестоких поцелуев.
Мирцелла касается розового пятна на плече и, морщась от пожара резкой боли, втирает в кожу буроватую мазь, пахнущую чем-то кисловато-горьким. Облегчение приходит быстро, колкими холодными объятьями стискивая воспалённую плоть — постаралась леди Тиена, специально приготовившая для Мирцеллы лекарство.
На самом деле, в Дорне не так уж и плохо. Странные смуглые люди, чьи слова хлещут словно кнут и пьянят как вино, обжигающе горячи, но приветливы, их точёные черты не внушают Мирцелле страха. Раскалённый воздух гудит от диковинной музыки, наполненной лукавой страстью и томным коварством, и есть что-то приятно двусмысленное во взглядах принца Тристана, когда они наслаждаются тихими мелодиями в тени дворцового сада.
Только пустынное солнце, — подлое, кровожадное, — не нравится Мирцелле. Оно пытается выжать из неё все силы, сжечь дотла.
Но Мирцелле оно не страшно — у неё есть своё Солнце, которое всегда будет её защищать. Солнце Мирцеллы далеко, в тысячах лиг отсюда, и сверкает оно сейчас для других людей. Но это не страшно, оно греет её даже тут, защищая от злой белой точки посреди бледной синевы южного неба.
У Солнца Мирцеллы волосы мерцают ярче золота на стягах Мартеллов, кожа светлее слоновой кости, а глаза зеленее листвы плодовых деревьев. Ум Солнца острее дорнийского перца, а прикосновения нежнее шёлка.
И Мирцелла готова выйти замуж за Тристана и навсегда остаться жить под этим злым белым солнцем, только бы помочь другому Солнцу выиграть войну, только бы сохранить ему жизнь. И Мирцелла знает, что однажды она вернётся к своему Солнцу, пусть вернётся и принцессой Дорна, чтобы снова услышать ласковое «Дитя моё». И Мирцелла дождётся этого.
В конце концов, Солнце отдало ей часть своей силы, безгранично горячей, безгранично яркой, безгранично вечной.
Безгранично материнской.
СнежинкаСнежинка
Снежинка неспешно приземляется на толстое стекло, распускается кружевным белым цветком и тает, обращаясь серой слезинкой. Капля мчится вниз, оставляя за собой мутноватый след, и падает куда-то в огромный сугроб пушистого снега.
Ширен проводит коротким кривоватым пальцем по стеклу, повторяет путь снежинки и больно ударяется ладонью об узкий подоконник. Жаль, что вместо снега, колючего и холодного, тут плохо отёсанное дерево. Ширен была бы не прочь так же, как капелька, упасть в сугроб: в матушкиных покоях слишком жарко.
Слишком голодный тут огонь — жадный, бледный, беснующийся среди обглоданных яростными горячими языками поленьев. И матушка все время его кормит, все подбрасывая в разинутую пасть камина ни в чем не повинные бревна. Она провожает их заворожённым взглядом, и губы её движутся в такт пляске огня. Ширен не слышит, что бормочет матушка, но почти наверняка знает, что ей бы это не понравилось.
Ширен и вовсе не нравится огонь. Ничего в нем хорошего нет — ни в нем, ни в злом Огненном боге. Даже пахнет Огненный бог плохо — пережаренным мясом и палёными волосами. А поёт и того хуже: кричит, визжит, рыдает.
Ширен бесшумно подходит к матушке, сгорбившейся у танцующего пламени, и касается плеча, затянутого в красную шерсть платья. У леди Мелисандры такое же, правда, оно не топорщится так смешно на груди и не обтягивает так сильно живот. Матушка отводит взгляд от огня и недовольно смотрит на дочь, а в глазах её все ещё скачут отблески золотистого пламени.
— Матушка, я тут думала, и, знаешь, по-моему, Огненный бог не слишком-то добрый, раз уж он кушает людей. Так что, ты, наверное, не сиди тут, а то станешь такой же злой.
Ладонь долетает раньше, чем слова. Мама шипит что-то злое, голодное о том, что не Ширен судить Великого Р’Глора, но Ширен плохо слышит. Она отбегает от камина обратно к окну и прижимает горящую щеку к холодному стеклу. Но даже так Ширен знает, теперь у неё по пятну с каждой стороны — серая шелуха слева и алая ладонь справа.
Ширен незаметно улыбается, глядя на парящий в воздухе снег. В конце концов, алый цветок на щеке скоро завянет и растает, как снежинки.
Только перед тем, как растаять, снежинка потушит язычок голодного пламени безразличия.
НекрасиваяНекрасивая
Арианна с ненавистью смотрит на невысокую девочку. Девочка некрасива: у неё маленький курносый нос, смуглая кожа, тронутая россыпью темных веснушек, большие глаза, блестящие южным золотом, но слишком круглые и глупые.
Арианна хочет сделать что-нибудь плохое с этой гадкой уродиной. Хочет утопить её в чем-нибудь липком, отвратительном, хочет задушить её неестественно мягкой тканью лёгкого зимнего платья, хочет оставить на пухлой щеке розоватую полосу пореза. Арианна хочет убить некрасивую девочку.
Ладонь опускается на столик у кровати, бессильно разжимаясь, словно признавая победу уродины, и шершавая кожа натыкается на твёрдые зубцы гребня. Вдруг пальцы сжимаются вокруг гладкой, прохладной расчёски, и одно движение исполняет желание Арианны — некрасивая девочка не выдерживает столкновения с брошенным со всей силы гребнем, расползаясь кривыми темными трещинами, и вспыхивает мириадами острых слезинок перед тем, как с жалобным звоном рассыпаться сотней блестящих осколков.
Она появляется так же быстро, как и умирает уродина. Подошвы её мягких туфель скользят по мраморному полу, издавая странный скрип, похожий больше на тихий плач. Арианна чувствует её запах — дурманящий, пыльный и слишком недорнийский. В Дорне все пахнет приторной сладостью вин и фруктов, пряностью специй и остротой яда. А она пахнет лилиями и дождём. Совсем не по-дорнийски.
— Ты опять разбила зеркало? — голос её звучит вовсе не строго, без тупого укора или фальшивого снисхождения, как у отца. — Зачем, моя сладкая?
— Я хотела, чтобы некрасивая девочка ушла, — глухо отвечает Арианна.
— Некрасивая девочка никогда не уйдёт, — вздыхает мать, аккуратно присаживаясь на краешек кровати, и проводит рукой по мягкой коже небольшого личика. Сердце Арианны сжимается в холодных железных тисках. «Никогда».
— Потому что никакой некрасивой девочки не существует, — мама тепло улыбается, и так же тепло улыбаются её раскосые зелёные глаза. — Поверь мне, дитя, красивее этой девочки на свете нет никого.
— Нет, — со злостью шипит Арианна, впиваясь взглядом в груду осколков. — Она уродливая. У неё некрасивые веснушки.
— У неё замечательные веснушки. Они похожи на звезды пустыни зимней ночью, что светят одиноким путникам, потерявшимся среди барханов красного песка.
— Она толстая.
— Она прекрасна. И спустя несколько лет не один рыцарь будет восхищаться красотой её тела, не один лорд будет мечтать до него дотронуться.
— У неё ужасные глаза.
— Её глаза блестят, как золото колокола Ниэль на одном из холмов Норвоса, сияющее в лучах утреннего солнца.
— Она…
Мама не даёт договорить и только крепко прижимает её к себе. И на секунду Арианне вдруг кажется, что девочка с такой матерью просто не может быть некрасивой.
@темы: новый ПЧ, картинная галерея, Иные и драконы, фанфики не горят
-
-
20.01.2018 в 16:37