Всем разумным существам суждено стать настолько великими, насколько велики их устремления.
Название: В первые дни (In the First Days)
Автор: Sheeana
Всю жизнь Лето и Ганимы Ирулан боится — их самих и за них.
читать дальшеВ первые дни Ирулан боится навещать детей.
Она наблюдает, как они спят. Она видит в их лицах отражение матери и отца и не знает, что чувствовать. Скорбь — слишком громко сказано, смирение — слишком мягко.
В империи царит хаос, но она думает, что волнения среди благородных домов не сравнятся с её собственным душевным состоянием. Она не знает покоя, суетится, когда следует быть невозмутимой, просыпается до восхода солнца. Бродит по залам дворца в Арракине, притворяясь, что знает, куда идёт.
Алия — рядом с детьми, следует за ними повсюду. Во дворце их всегда окружают охранники, няни и слуги. Ирулан говорит себе, что ей редко позволяют больше, чем краткий взгляд. Что у неё нет выбора, кроме как держаться от них подальше. Она не может признать истину, что боится остаться один на один со своим позором, своей виной за соучастие в заговоре.
Чем дольше она ждёт, тем сильнее становятся угрызения совести.
— Я хочу увидеть детей, — говорит она тихо, без уверенности, которую приберегала для Пола в моменты его упрямства. Его сестра всегда была совершенно иной.
— Скажи, кто мешает тебе, и я немедленно приговорю этого человека к казни, — отвечает Алия. Она подняла брови. В одну секунду Ирулан прочла дюжину насмешек и оскорблений и заподозрила ещё сотню. Она хочет верить, что сейчас настойчивость — это проявление мужества, но знает, что это не так. Собственный эгоизм привёл её сюда, к Алии, восседающей на императорском троне.
— Пол был моим мужем, — отвечает она твёрдо и чётко, как научили её очень давно далеко отсюда. Годы обучения так и сделали из неё сына, которого желал её отец. И всё же в голосе звучал приказ. — Мой долг — следить за уходом и образованием его детей. И я не намерена им пренебрегать.
— Если ты убеждена, что мой брат намеревался оставить моих племянников под твоим покровительством, то кто я такая, чтобы сомневаться? — говорит Алия, снова насмехаясь над Ирулан. — Я непременно сообщу охране, что она должна дать тебе доступ к детям. Что-то ещё?
Ирулан не принимает согласие Алии за победу. Она бы хотела ответить так же язвительно и колко, но сейчас не время. Этому её тоже давно научили.
Когда она впервые берёт Ганиму на руки, в глазах щиплет, и стоит невероятных усилий поддерживать близкое к нейтральному выражение лица. За долгие годы лишь нескольким людям удалось пробиться через возведённый ей фасад. Она понимает, что не беспокоится о своём неподобающем поведении так сильно, как следовало бы.
У близнецов одинаковые глаза. Синие на синем и зловеще спокойные; дети всматриваются в неё, в конце урока стоя на коленях рядом друг с другом на каменном полу. Другие фрименские дети играют на улице среди пустынных скал — кричат и смеются, и болтают на своём языке так быстро, что Ирулан их не понимает даже спустя многие годы учёбы. Лето и Ганима сидят совершенно тихо и неподвижно. Они учатся быстро, им не требуются ни похвала, ни замечания. Идеальная картина принца и принцессы. Она вызывает горечь у неё во рту.
— Расскажи нам, Ирулан, ещё раз, как ты впервые встретила моего брата, — говорит Алия, улыбка словно высечена на её лице. Она сидит и ест с осанкой и грацией императрицы. Её слова жалят с яростью пустынной гадюки, когда у неё соответствующее настроение — а настроение Алии весьма переменчиво, насколько может судить Ирулан.
Ирулан улыбается в ответ, и улыбка не выдаёт раздражение. Она думает, что взгляд может её подвести, но, прежде чем ответить, делает глоток незнакомого вина с далёкой планеты, прикрывая безупречными манерами недостаток терпения. Если у неё есть преимущество перед Алией, так это богатый опыт исполнения роли номинальной правительницы империи.
— Был вечер, не такой, как этот, — произносит она якобы для почётных гостей, прибывших с других планет, чтобы встретиться с императрицей-регентом. Их глаза давно начали затуманиваться; они, сами не ведая и не желая того, стали соучастниками в насмешках Алии. Сладкое вино кажется Ирулан горьким, когда она пригубило его, прежде чем продолжить. Она притворяется, что не заметила это. — Пол был… очень добр и показал мне свой дом.
Гости согласно перешёптываются о великодушии Пола, и Ирулан снова поднимает бокал, чтобы скрыть улыбку. Пол бывал с ней разным, но добрым — никогда.
Однажды днём она застаёт смеющихся близнецов, стоящих между скал в пустыне. Ганима бережно держит что-то в руках. Оба разглядывают этот предмет. Лето протягивает руку, чтобы потрогать то, что держит его сестра, и его улыбка превращается в беззаботный смех. Ганима тоже смеётся — беззаботно, легко, будто они всего лишь обычные дети, играющие в пустыне.
Так легко вмешаться, и всё же Ирулан остаётся в тени. Если они и ощущают её присутствие, то не подают виду. Кажется, что они полностью сосредоточены друг на друге и на сокровище в руках Ганимы.
Впервые Ирулан видит в их глазах радость.
— Нам следует оставить их в покое, — твёрдо произносит она. Она сидит напротив Алии в комнате в фрименском сиетче, где дети проводят лето. Она поддерживает невозмутимый вид: спина прямая, руки скромно сложены на коленях. Идеальный образ вдовствующей императрицы в одном из самых необычных мест во Вселенной. Идеальный образ той, кем она никогда не была.
— О, полно, Ирулан, — Алия смеётся громко и легкомысленно, этот смех всегда действовал Ирулан на нервы. После смерти Пола Алия стала ещё более раздражающей. Она никогда не позволяет уличить себя во лжи, не показывает ни намёка на крутой нрав, который, как знает Ирулан, кипит у неё внутри, но он есть. Он есть, и Ирулан боится, что однажды он проявится там, где все могут его увидеть.
— Они слишком юны, — отвечает она.
— Они выше твоего понимания, — говорит Алия. Она встаёт и идёт к столу, чтобы налить чашку воды. Демонстративно она оставляет вторую каменную чашку пустой.
— Ты недооцениваешь меня.
— Недооцениваю тебя? Это невозможно, — снова этот раздражающий смех.
— Я знала твою семью ещё до твоего рождения, — Ирулан поднимает глаза на Алию и не отводит взгляд, когда Алия пригвоздила её пристальным взором синих на синем глаз.
— Я знала мою семью ещё до рождения, — резко отвечает Алия. Некоторые её слова не имеют смысла, но за долгие годы Ирулан составила цельную картину. Того, что, несомненно, сделала Джессика, из-за чего Алия стала такой.
— Пусть у них будет то, чего мы с тобой лишены, — она умоляет без стыда. Всю жизнь она стыдилась того, что заслужила, и того, что не заслужила. Нет ничего постыдного в просьбе о счастье детей, которых она опекает. — Пусть они живут в мире, пока это возможно.
Алия не отвечает. Её лицо, её глаза никогда не меняются. Но когда она отдаёт приказ о возвращении Лето и Ганимы в столицу, Ирулан думает, что впервые в жизни они пришли к согласию.
Спустя много лет она наблюдает, как Лето занимает трон своего отца, и размышляет, что чувство, которое испытывает, — не скорбь. Нет смысла оплакивать человека, который ещё жив.
Однажды днём, спустя два года правления Лето как императора обитаемой Вселенной, она обнаружила его в кабинете отца.
— Лето, — мягко произносит она, когда заметила, что он делает: просматривает оригиналы бумажных документов, написанных по-фрименски. Почерк его отца. Она узнает его где угодно, и в этом случае она не могла ошибиться. Он мог принадлежать только ему.
Когда он слышит её, то сильно ударяет кулаком по каменной столешнице. У любого нормального человека остался бы синяк, но Ирулан сомневается, что найдёт его, если посмотрит.
— Всему приходит конец, — тихо произносит Лето. — Жизни. Планетам. Звёздам. Однажды — и самой Вселенной. Однако…
— Лето, — Ирулан повторяет так нежно, как может. Его слова не предназначены для её ушей. Она хочет избавить его от смущения, если он вообще способен его испытывать.
Когда он поднимает голову, то как будто видит её впервые. Выражение лица меняется так быстро, что она не успевает его распознать, прежде чем на лицо вернулась маска безразличия и неестественного спокойствия.
— Вас ожидают в зале Совета, — говорит Ирулан. Если он и понимает, что это на самом деле — способ спасти положение, то не подаёт виду. Он просто выходит за ней.
— Ты когда-нибудь любила моего отца? — спрашивает её Ганима. Солнце садится за далёкий пустынный горизонт. Лето иногда привозит сюда двор, по своей прихоти или по некой причине, в которую Ирулан никогда не будет посвящена.
— Гани…
— Он так сильно любил мою мать.
— Да, знаю.
— Он любил её, как солнце — песок: согревал, пока по нему не станет больно ходить.
У Ирулан заныло в груди, старая вина всплыла из глубины. Даже спустя годы она думает метафорами, бессмысленными для ребёнка, родившегося и выросшего на планете-пустыне.
— Но и тебя он тоже любил, — продолжает Ганима как ни в чём не бывало. — Не как солнце и песок. Как дождь на Гьеди Прайм, сжигающий всё, чего коснётся.
Невольная сила этих слов будто нанесла Ирулан удар, и на минуту она лишилась дара речи.
— Я обидела тебя? — спрашивает Ганима и терпеливо ждёт, пока Ирулан придумает ответ.
— Нет, Гани, ты не обидела меня. И… да, — наконец отвечает она, — я любила твоего отца. Думаю… его невозможно было не любить. Вопреки тому, кем он был, когда он смотрел в глаза, то видел твою душу. Видел тебя насквозь. Когда на тебя смотрят вот так…
— Мой брат смотрит точно так же.
— На тебя, возможно, — говорит Ирулан, резкие слова не вяжутся с вежливым тоном.
— В будущее, — отвечает Ганима. Её взгляд обращён вдаль, к горизонту. — Его он ценит больше всего на свете. Единственное место, куда я не могу за ним последовать.
— Тогда цени время, которое у тебя есть, — уверенно говорит Ирулан. — Не жди, что кто-то даст тебе желаемое, потому что это никогда не произойдёт. Даже если у тебя в запасе тысяча лет, это никогда не случится.
Сын Ганимы родился глубоко в пустыне рано утром, когда дюны ещё не озарил солнечный свет. Теперь Ирулан не страшно. Сейчас она позволяет себе тепло улыбнуться, глядя, как Ганима и Фарад'н убаюкивают своё дитя. В её жизни было слишком мало радостных моментов. Она почти забыла, каково это. Возможно, она никогда не знала.
В последние годы Ирулан боится смотреть Лето в глаза.
— Скажи, матушка, — говорит он таким яростно вежливым тоном, что ей хочется накричать на него, если бы голос не потерял силу, — о чём ты думаешь?
— Почему ты меня так зовёшь? — хрипло спрашивает она.
— Таково было твоё желание.
Он смеётся над ней. Теперь она знает, что мысли Пола ведомы ему так же хорошо, как свои собственные.
Он до сих пор так молод, а она стара, но она смотрит в его глаза и видит противоположное: она — ребёнок с морщинистой кожей, седыми волосами и больными суставами, а он прожил десять тысяч жизней. И она думает: если она — его мать, то должна радоваться, что он проживёт ещё десять тысяч жизней, но это ужасает её. Ради его блага, ради блага всех, это ужасает её.
Он наливает ей воды и ждёт, пока она напьётся.
— Ты забудешь? — спрашивает она.
— Да, — просто отвечает он.
Он поведал ей что-то сокровенное, что-то настолько личное, что на мгновение ей кажется, что она видит детское отчаяние в его глазах. Другое дело, права ли она. Слишком мало истинных чувств Лето проявляется сквозь трещины в его броне. Других людей с возрастом становится проще читать. Лето же стал только отдалённее.
Как любая мать она желает развеять его страхи, но никакие слова не облегчат его боль.
— Не бойся меня, матушка, — говорит он холодно и спокойно, как всегда было с его первых слов и, она подозревает, как всегда будет до самых последних.
Она хочет лживыми словами успокоить их обоих, но даже сейчас не находит на это сил. Достаточно лжи было сказано: ими, ради них, о них. Вместо этого она берёт его за руку. Его кожа — странная на ощупь и становится хуже с каждым годом, но это её не отпугивает. Она держит его обеими руками.
Впервые в жизни он смотрит на неё с благодарностью. Глубоко внутри она чувствует облегчение.
Автор: Sheeana
Всю жизнь Лето и Ганимы Ирулан боится — их самих и за них.
читать дальшеВ первые дни Ирулан боится навещать детей.
Она наблюдает, как они спят. Она видит в их лицах отражение матери и отца и не знает, что чувствовать. Скорбь — слишком громко сказано, смирение — слишком мягко.
В империи царит хаос, но она думает, что волнения среди благородных домов не сравнятся с её собственным душевным состоянием. Она не знает покоя, суетится, когда следует быть невозмутимой, просыпается до восхода солнца. Бродит по залам дворца в Арракине, притворяясь, что знает, куда идёт.
Алия — рядом с детьми, следует за ними повсюду. Во дворце их всегда окружают охранники, няни и слуги. Ирулан говорит себе, что ей редко позволяют больше, чем краткий взгляд. Что у неё нет выбора, кроме как держаться от них подальше. Она не может признать истину, что боится остаться один на один со своим позором, своей виной за соучастие в заговоре.
Чем дольше она ждёт, тем сильнее становятся угрызения совести.
— Я хочу увидеть детей, — говорит она тихо, без уверенности, которую приберегала для Пола в моменты его упрямства. Его сестра всегда была совершенно иной.
— Скажи, кто мешает тебе, и я немедленно приговорю этого человека к казни, — отвечает Алия. Она подняла брови. В одну секунду Ирулан прочла дюжину насмешек и оскорблений и заподозрила ещё сотню. Она хочет верить, что сейчас настойчивость — это проявление мужества, но знает, что это не так. Собственный эгоизм привёл её сюда, к Алии, восседающей на императорском троне.
— Пол был моим мужем, — отвечает она твёрдо и чётко, как научили её очень давно далеко отсюда. Годы обучения так и сделали из неё сына, которого желал её отец. И всё же в голосе звучал приказ. — Мой долг — следить за уходом и образованием его детей. И я не намерена им пренебрегать.
— Если ты убеждена, что мой брат намеревался оставить моих племянников под твоим покровительством, то кто я такая, чтобы сомневаться? — говорит Алия, снова насмехаясь над Ирулан. — Я непременно сообщу охране, что она должна дать тебе доступ к детям. Что-то ещё?
Ирулан не принимает согласие Алии за победу. Она бы хотела ответить так же язвительно и колко, но сейчас не время. Этому её тоже давно научили.
Когда она впервые берёт Ганиму на руки, в глазах щиплет, и стоит невероятных усилий поддерживать близкое к нейтральному выражение лица. За долгие годы лишь нескольким людям удалось пробиться через возведённый ей фасад. Она понимает, что не беспокоится о своём неподобающем поведении так сильно, как следовало бы.
У близнецов одинаковые глаза. Синие на синем и зловеще спокойные; дети всматриваются в неё, в конце урока стоя на коленях рядом друг с другом на каменном полу. Другие фрименские дети играют на улице среди пустынных скал — кричат и смеются, и болтают на своём языке так быстро, что Ирулан их не понимает даже спустя многие годы учёбы. Лето и Ганима сидят совершенно тихо и неподвижно. Они учатся быстро, им не требуются ни похвала, ни замечания. Идеальная картина принца и принцессы. Она вызывает горечь у неё во рту.
— Расскажи нам, Ирулан, ещё раз, как ты впервые встретила моего брата, — говорит Алия, улыбка словно высечена на её лице. Она сидит и ест с осанкой и грацией императрицы. Её слова жалят с яростью пустынной гадюки, когда у неё соответствующее настроение — а настроение Алии весьма переменчиво, насколько может судить Ирулан.
Ирулан улыбается в ответ, и улыбка не выдаёт раздражение. Она думает, что взгляд может её подвести, но, прежде чем ответить, делает глоток незнакомого вина с далёкой планеты, прикрывая безупречными манерами недостаток терпения. Если у неё есть преимущество перед Алией, так это богатый опыт исполнения роли номинальной правительницы империи.
— Был вечер, не такой, как этот, — произносит она якобы для почётных гостей, прибывших с других планет, чтобы встретиться с императрицей-регентом. Их глаза давно начали затуманиваться; они, сами не ведая и не желая того, стали соучастниками в насмешках Алии. Сладкое вино кажется Ирулан горьким, когда она пригубило его, прежде чем продолжить. Она притворяется, что не заметила это. — Пол был… очень добр и показал мне свой дом.
Гости согласно перешёптываются о великодушии Пола, и Ирулан снова поднимает бокал, чтобы скрыть улыбку. Пол бывал с ней разным, но добрым — никогда.
Однажды днём она застаёт смеющихся близнецов, стоящих между скал в пустыне. Ганима бережно держит что-то в руках. Оба разглядывают этот предмет. Лето протягивает руку, чтобы потрогать то, что держит его сестра, и его улыбка превращается в беззаботный смех. Ганима тоже смеётся — беззаботно, легко, будто они всего лишь обычные дети, играющие в пустыне.
Так легко вмешаться, и всё же Ирулан остаётся в тени. Если они и ощущают её присутствие, то не подают виду. Кажется, что они полностью сосредоточены друг на друге и на сокровище в руках Ганимы.
Впервые Ирулан видит в их глазах радость.
— Нам следует оставить их в покое, — твёрдо произносит она. Она сидит напротив Алии в комнате в фрименском сиетче, где дети проводят лето. Она поддерживает невозмутимый вид: спина прямая, руки скромно сложены на коленях. Идеальный образ вдовствующей императрицы в одном из самых необычных мест во Вселенной. Идеальный образ той, кем она никогда не была.
— О, полно, Ирулан, — Алия смеётся громко и легкомысленно, этот смех всегда действовал Ирулан на нервы. После смерти Пола Алия стала ещё более раздражающей. Она никогда не позволяет уличить себя во лжи, не показывает ни намёка на крутой нрав, который, как знает Ирулан, кипит у неё внутри, но он есть. Он есть, и Ирулан боится, что однажды он проявится там, где все могут его увидеть.
— Они слишком юны, — отвечает она.
— Они выше твоего понимания, — говорит Алия. Она встаёт и идёт к столу, чтобы налить чашку воды. Демонстративно она оставляет вторую каменную чашку пустой.
— Ты недооцениваешь меня.
— Недооцениваю тебя? Это невозможно, — снова этот раздражающий смех.
— Я знала твою семью ещё до твоего рождения, — Ирулан поднимает глаза на Алию и не отводит взгляд, когда Алия пригвоздила её пристальным взором синих на синем глаз.
— Я знала мою семью ещё до рождения, — резко отвечает Алия. Некоторые её слова не имеют смысла, но за долгие годы Ирулан составила цельную картину. Того, что, несомненно, сделала Джессика, из-за чего Алия стала такой.
— Пусть у них будет то, чего мы с тобой лишены, — она умоляет без стыда. Всю жизнь она стыдилась того, что заслужила, и того, что не заслужила. Нет ничего постыдного в просьбе о счастье детей, которых она опекает. — Пусть они живут в мире, пока это возможно.
Алия не отвечает. Её лицо, её глаза никогда не меняются. Но когда она отдаёт приказ о возвращении Лето и Ганимы в столицу, Ирулан думает, что впервые в жизни они пришли к согласию.
Спустя много лет она наблюдает, как Лето занимает трон своего отца, и размышляет, что чувство, которое испытывает, — не скорбь. Нет смысла оплакивать человека, который ещё жив.
Однажды днём, спустя два года правления Лето как императора обитаемой Вселенной, она обнаружила его в кабинете отца.
— Лето, — мягко произносит она, когда заметила, что он делает: просматривает оригиналы бумажных документов, написанных по-фрименски. Почерк его отца. Она узнает его где угодно, и в этом случае она не могла ошибиться. Он мог принадлежать только ему.
Когда он слышит её, то сильно ударяет кулаком по каменной столешнице. У любого нормального человека остался бы синяк, но Ирулан сомневается, что найдёт его, если посмотрит.
— Всему приходит конец, — тихо произносит Лето. — Жизни. Планетам. Звёздам. Однажды — и самой Вселенной. Однако…
— Лето, — Ирулан повторяет так нежно, как может. Его слова не предназначены для её ушей. Она хочет избавить его от смущения, если он вообще способен его испытывать.
Когда он поднимает голову, то как будто видит её впервые. Выражение лица меняется так быстро, что она не успевает его распознать, прежде чем на лицо вернулась маска безразличия и неестественного спокойствия.
— Вас ожидают в зале Совета, — говорит Ирулан. Если он и понимает, что это на самом деле — способ спасти положение, то не подаёт виду. Он просто выходит за ней.
— Ты когда-нибудь любила моего отца? — спрашивает её Ганима. Солнце садится за далёкий пустынный горизонт. Лето иногда привозит сюда двор, по своей прихоти или по некой причине, в которую Ирулан никогда не будет посвящена.
— Гани…
— Он так сильно любил мою мать.
— Да, знаю.
— Он любил её, как солнце — песок: согревал, пока по нему не станет больно ходить.
У Ирулан заныло в груди, старая вина всплыла из глубины. Даже спустя годы она думает метафорами, бессмысленными для ребёнка, родившегося и выросшего на планете-пустыне.
— Но и тебя он тоже любил, — продолжает Ганима как ни в чём не бывало. — Не как солнце и песок. Как дождь на Гьеди Прайм, сжигающий всё, чего коснётся.
Невольная сила этих слов будто нанесла Ирулан удар, и на минуту она лишилась дара речи.
— Я обидела тебя? — спрашивает Ганима и терпеливо ждёт, пока Ирулан придумает ответ.
— Нет, Гани, ты не обидела меня. И… да, — наконец отвечает она, — я любила твоего отца. Думаю… его невозможно было не любить. Вопреки тому, кем он был, когда он смотрел в глаза, то видел твою душу. Видел тебя насквозь. Когда на тебя смотрят вот так…
— Мой брат смотрит точно так же.
— На тебя, возможно, — говорит Ирулан, резкие слова не вяжутся с вежливым тоном.
— В будущее, — отвечает Ганима. Её взгляд обращён вдаль, к горизонту. — Его он ценит больше всего на свете. Единственное место, куда я не могу за ним последовать.
— Тогда цени время, которое у тебя есть, — уверенно говорит Ирулан. — Не жди, что кто-то даст тебе желаемое, потому что это никогда не произойдёт. Даже если у тебя в запасе тысяча лет, это никогда не случится.
Сын Ганимы родился глубоко в пустыне рано утром, когда дюны ещё не озарил солнечный свет. Теперь Ирулан не страшно. Сейчас она позволяет себе тепло улыбнуться, глядя, как Ганима и Фарад'н убаюкивают своё дитя. В её жизни было слишком мало радостных моментов. Она почти забыла, каково это. Возможно, она никогда не знала.
В последние годы Ирулан боится смотреть Лето в глаза.
— Скажи, матушка, — говорит он таким яростно вежливым тоном, что ей хочется накричать на него, если бы голос не потерял силу, — о чём ты думаешь?
— Почему ты меня так зовёшь? — хрипло спрашивает она.
— Таково было твоё желание.
Он смеётся над ней. Теперь она знает, что мысли Пола ведомы ему так же хорошо, как свои собственные.
Он до сих пор так молод, а она стара, но она смотрит в его глаза и видит противоположное: она — ребёнок с морщинистой кожей, седыми волосами и больными суставами, а он прожил десять тысяч жизней. И она думает: если она — его мать, то должна радоваться, что он проживёт ещё десять тысяч жизней, но это ужасает её. Ради его блага, ради блага всех, это ужасает её.
Он наливает ей воды и ждёт, пока она напьётся.
— Ты забудешь? — спрашивает она.
— Да, — просто отвечает он.
Он поведал ей что-то сокровенное, что-то настолько личное, что на мгновение ей кажется, что она видит детское отчаяние в его глазах. Другое дело, права ли она. Слишком мало истинных чувств Лето проявляется сквозь трещины в его броне. Других людей с возрастом становится проще читать. Лето же стал только отдалённее.
Как любая мать она желает развеять его страхи, но никакие слова не облегчат его боль.
— Не бойся меня, матушка, — говорит он холодно и спокойно, как всегда было с его первых слов и, она подозревает, как всегда будет до самых последних.
Она хочет лживыми словами успокоить их обоих, но даже сейчас не находит на это сил. Достаточно лжи было сказано: ими, ради них, о них. Вместо этого она берёт его за руку. Его кожа — странная на ощупь и становится хуже с каждым годом, но это её не отпугивает. Она держит его обеими руками.
Впервые в жизни он смотрит на неё с благодарностью. Глубоко внутри она чувствует облегчение.